Декамерон. Гептамерон - Страница 352

352

– Вы видите, благородные дамы, что поклявшиеся жить в бедности не свободны от искушений, в которые повергает их жадность – источник всякого зла.

– И добра тоже! – воскликнул Сафредан. – Ведь на эти пятьсот дукатов, которые без всякой пользы лежали у старухи, люди по крайней мере вволю повеселились; бедная девушка, что столько времени мечтала о муже, могла на эти деньги приобрести целых двоих; кроме всего прочего она познала монашескую иерархию.

– У вас обо всем самые превратные представления, – сказала Уазиль, – вам кажется, что все женщины на вас похожи.

– Простите меня, госпожа моя, – сказал Сафредан, – я бы дорого дал, чтобы это было так и чтобы удовлетворить женщин было бы так же легко, как нас.

– Какой у вас злой язык, – сказала Уазиль, – все здесь присутствующие отлично знают, что вы не правы. И доказательство этого – история, которую нам только что рассказали и из которой явствует, сколь доверчивы несчастные женщины и сколь коварны и хитры те, кого мы считаем выше вас, пребывающих в миру мужчин. Ведь ни она, ни ее дочь не хотели ничего решить сами, а, вместо того чтобы следовать своим намерениям, положились на добрый совет.

– Некоторые женщины настолько требовательны, – сказала Лонгарина, – что им кажется, что муж их должен быть ангелом.

– Вот потому-то им часто попадаются дьяволы, – заметил Симонто, – и случается это чаще всего с теми, которые, не доверяясь благодати Господней, считают, что они своим собственным разумом – или послушавшись чьего-то совета – сумеют снискать в этом мире счастье, даровать которое может только сам Господь.

– Что я слышу, Симонто! – воскликнула Уазиль. – Вот уж не думала, что вы можете рассуждать так разумно.

– Госпожа моя, – сказал Симонто, – мне очень жаль, что вам не удалось убедиться, какой я на самом деле. Оттого что вы меня плохо знаете, у вас, я вижу, сложилось дурное мнение обо мне, но и я ведь могу заниматься делами монахов, если монах позволил себе вмешаться в мои.

– Выходит, ваше дело – это обманывать женщин? – сказала Парламанта. – Этим вы сами же выносите себе приговор.

– Если бы даже мне удалось обмануть сто тысяч женщин, – сказал Симонто, – этого было бы мало, чтобы отомстить за все обиды, которые мне причинила одна из них.

– Я знаю, – сказала Парламанта, – как вы часто жалуетесь на дам. И вместе с тем вы всегда веселы и так хорошо выглядите, что невозможно поверить, чтобы вам действительно пришлось перенести все те беды, о которых вы говорите. По этому поводу в «Красавице, не знающей жалости» сказано:

Но так обычно говорят,
Чтобы добиться утешенья.

– Вы приводите слова известного ученого мужа, – сказал Симонто. – Он не только сам был человеком суровым, но и заразил своей суровостью всех дам, которые прочли его и последовали его учению.

– Пусть так, но его учение, как ни одно другое, полезно для молодых дам, – сказала Парламанта.

– Если бы все женщины были безжалостными, – продолжал Симонто, – мы могли бы преспокойно отвести наших лошадей в конюшню, снять все наши боевые доспехи и, пока не настала новая война, заниматься домашними делами. Но скажите, пожалуйста, неужели можно считать благородной женщину, у которой нет ни жалости, ни милосердия, ни любви и которая к тому же жестока?

– Милосердие и любовь у нас должны быть, – сказала Парламанта, – но слово «жестокая» настолько неуместно, когда говорят о женщине, что не может не задеть нашу честь. В самом деле, не быть жестокой – означает оказать ту милость, о которой вас просят, а ведь всем хорошо известно, какой милости домогаются мужчины.

– Должен вам сказать, сударыня, – возразил Симонто, – что есть мужчины настолько разумные, что они не просят ничего, кроме доброго слова.

– Вы мне напомнили об одном мужчине, который довольствовался даже перчаткой, – ответила она.

– Мы хотим знать, кто этот любезный кавалер, – сказал Иркан, – и я передаю вам слово, чтобы вы нам рассказали эту историю.

– Мне будет очень приятно это сделать, – сказала Парламанта, – ибо она преисполнена благородства.

Новелла пятьдесят седьмая

Король Людовик Одиннадцатый назначил своим послом в Англию сеньора де Монморанси. И как только сеньор этот прибыл в эту страну, он сумел снискать уважение и любовь английского короля и всех принцев, которые стали даже поверять ему свои тайны и просить у него совета.

Однажды на пиршестве, которое в его честь устроил король, он оказался рядом с одним очень знатным лордом, на кафтане у которого висела дамская перчатка, пристегнутая золотыми крючками. Перчатка эта была украшена множеством алмазов, рубинов, изумрудов и жемчужин, и видно было, сколь она драгоценна. Сеньор де Монморанси так часто на нее поглядывал, что сосед его догадался, что ему хочется знать, почему он так разукрасил эту перчатку. А так как он почитал этого сеньора человеком очень достойным, он обратился к нему со следующими словами:

– Я вижу, вам кажется странным, что я так богато разукрасил эту скромную перчатку. Мне и самому очень хочется рассказать вам об этом, ибо вы человек справедливый и настолько хорошо понимаете, какое это чувство – любовь, что, если вы найдете поступок мой правильным, вы его похвалите, а если нет, вы будете снисходительны к любви, которая повелевает всеми, у кого в груди благородное сердце. Должен вам сказать, что я всю жизнь любил одну даму, люблю ее и сейчас и буду любить даже после смерти. Сердце мое, осмелев, рвалось к ней, но язык мой робел и ничего не мог ей поведать. Семь лет я не решался ничем намекнуть на мою любовь, опасаясь, что, если дама эта заметит ее, я потеряю возможность часто видеться с нею, а этого я боялся больше, чем смерти. Но однажды, когда я сидел с нею на лужайке и глядел на нее, сердце мое вдруг так забилось, что я весь побледнел и переменился в лице. Когда она заметила это и спросила меня, что со мною такое, я ответил: «Что-то нехорошо с сердцем».

352